Семь русских писателей, которые стояли за прилавком

Виссарион Белинский писал: «Торгаш – существо, цель жизни которого – нажива, поставить пределы этой наживы невозможно. Она – что морская волна: не удовлетворяет жажды, а только сильнее раздражает ее. Торгаш не может иметь интересов, не относящихся к его карману». Пожалуй, единственным персонажем, снискавшим симпатию читателей, стал изворотливый и веселый мошенник Остап Бендер. Но известным российским писателям, пусть иногда и в совсем юном возрасте, приходилось вставать за прилавок.


Отцу будущего поэта принадлежал магазин фотографических принадлежностей, так что естественную предприимчивость Ходасевича можно считать семейной чертой. Свою детскую «бизнес-модель» Владислав Фелицианович описал в мемуарах: «Мне было лет шесть, мы жили на даче в Богородском, возле Сокольников. Там свел я дружбу с Алешей и Колей Щенковыми, детьми С.В. Щенкова, гласного московской городской думы. Отличные были мальчики, настоящие краснокожие, национально мыслящие могикане. Им подарили лоток с весами и гирьками. На лоток положили мы лопухов, изображавших капусту, какой-то пушистой травки, олицетворявшей укроп, еще чего-то – и превратились в разносчиков. Кухарки, няньки и матери должны были разыгрывать покупательниц. Часа через два мы им совершенно осточертели. Тогда я (именно я, на этом настаиваю!) придумал дело более прочное и занятное. В складчину образовали мы оборотный капитал примерно копеек в сорок. Купили на пятачок подсолнухов, плитку шоколада за пятачок, десяток папирос за шесть копеек, несколько карамелек – и открыли торговлю в парке, на широкой аллее, ведущей к танцульке.

Мы продавали каждую папиросу за три копейки, каждую карамельку за пятачок, одну треть шоколадной плитки за пятачок же – и так далее. День был воскресный. Гуляющая публика так и теснилась вокруг нас – приходилось то и дело бегать в лавочку за новым товаром. Словом, у нас было уже рублей семь денег к тому горестному моменту, когда стоустая молва о нашей фирме дошла до слуха родителей. Всё кончилось грубою реквизицией товара, конфискацией капитала и трехголосым ревом. Видит Бог, мы ревели не оттого, что лишились денег. Не жадность нас окрыляла, но высокое спортивное чувство. Не мечта о богатстве, но сказочный рост самого предприятия – вот что восхищало нас, возбуждая любовь к труду, изобретательность, предприимчивость. Увы, современники нас не оценили...»


Семья Маяковских после смерти отца из-за бедности перебирается в Москву. Живут они по средствам, мать вынуждена содержать сына и двух дочерей. Юный поэт был вовлечен в коммерческую деятельность, о чем пишет в автобиографии: «Денег в семье нет. Пришлось выжигать и рисовать. Особенно запомнились пасхальные яйца. Круглые, вертятся и скрипят, как двери. Яйца продавал в кустарный магазин на Неглинной. Штука 10-15 копеек. С тех пор бесконечно ненавижу Бемов, русский стиль и кустарщину». Однажды в лавке ему с 5 рублей случайно дали 14,5 рублей сдачи. Маяковский отмечал, что ему было совестно, но будущий литератор предпочел не вернуть деньги, а купить на них вдоволь хлеба и покататься на лодочке по Патриаршим прудам.


Родители маститого писателя владели в Таганроге лавкой на первом этаже собственного дома. Над бакалейным заведением красовалась вывеска «Чай, сахар, кофе и другие колониальные товары». «Лавка была не очень большая и не очень маленькая, но в ней можно было найти все, что угодно: чай, сахар, сельди, свечи, сардинки, масло, макароны, крупу, муку, карандаши, перья, бумагу, спички и вообще все, что каждый день необходимо в домашнем обиходе». Старший брат Антона Павловича, Александр Чехов, подробно описывает свое отношение к торговле: «Первую половину дня мы, братья, проводили в гимназии, а вторую, до поздней ночи, обязаны были торговать в лавке по очереди, а иногда и оба вместе. В лавке же мы должны были готовить и уроки, что было очень неудобно, потому что приходилось постоянно отвлекаться, а зимою, кроме того, было и холодно: руки и ноги коченели и никакая латынь не лезла в голову. Но самое скверное и горькое было то, что у нас почти вовсе не было времени для того, чтобы порезвиться, пошалить, побегать и отдохнуть. В то время, когда наши товарищи-гимназисты, приготовив уроки на завтра, гуляли и ходили друг к другу в гости, мы с братом были прикованы к лавке и должны были торговать. Вот почему мы ненавидели нашу кормилицу-лавку и желали ей провалиться в преисподнюю». Однако положение братьев Чеховых рисуется нам гораздо более завидным, чем жизнь мальчиков, отданных «в услужение» их отцу. Ребята выполняли в лавке всю черную работу и трудились с утра до глубокой ночи.


Поздней осенью 1918 года Сергей Александрович оказался в трудном финансовом положении. «Толстые журналы были закрыты, и печататься было негде. Голод в Москве давал себя чувствовать все сильнее и сильнее. Надо было что-то предпринять», – писал Повицкий, знакомый поэта. Есенин решил организовать собственное издательское дело на кооперативных началах. Новая структура получила название «Московская Трудовая Артель художников слова». Дело пошло в гору, книжные критики стали ехидно замечать, что «…издания имажинистов поглотили бумажную выработку, по крайней мере, одной бумагоделательной фабрики за год». Отцы-основатели сами стояли за прилавком. Правда, Есенину часто заявляли: «Уж лучше, Сергей Александрович, совсем не заниматься с покупателем, чем так заниматься, как вы…» Поэт хулиганил, оценивающе смотрел на клиентов и предлагал вместо «Облака в штанах» купить роскошный том Надсона с золотым обрезом. Мина Свирская вспоминает, что народ толпился в лавке не столько ради покупок, сколько с целью посмотреть на торгующего Есенина: «Делал это он очень неуклюже. Лазал по полкам, чтобы достать нужную книгу. Долго не находил. Растерянно суетился. Мне стало очень больно за него. В душе я ругала Шершеневича и Мариенгофа, которые для приманки поставили его торговать».

Мать писателя рано умерла от чахотки, отца Алеша Пешков практически не помнил. Воспитанием ребенка занимался дед, в 11 лет отправивший мальчика «в люди». Будущий литератор познавал жизнь с самых низов, он работал при магазине модной обуви, открывал дверь посетителям, занимался разгрузкой товара. «Стоя перед покупательницей на коленях, приказчик примеряет башмак, удивительно растопырив пальцы. Руки у него трепещут, он дотрагивается до ноги женщины так осторожно, точно боится сломать ногу, а нога – толстая, похожа на бутылку с покатыми плечиками, горлышком вниз… Было смешно смотреть, как он липнет к покупательнице, и, чтобы не смеяться, я отворачивался к стеклу двери. Но неодолимо тянуло наблюдать за продажей, – уж очень забавляли меня приемы приказчика, и в то же время я думал, что никогда не сумею так вежливо растопыривать пальцы, так ловко насаживать башмаки на чужие ноги». Хозяин говорил Алеше: «Ты служишь в первоклассном магазине на главной улице города, это надо помнить! Мальчик должен стоять при двери, как статуй...» Сторож ближайшей церкви уговаривал Пешкова украсть пару галош, на что подросток после некоторых колебаний ответил отказом. За «простоту» церковный служка обещал мальчику показать город с колокольни.


Сразу после октябрьского переворота былая свобода слова, одно из главных завоеваний февраля 1917-го, стала уходить, и многие писатели остались без работы, их газеты были закрыты. Михаил Осоргин свидетельствует: «И сложилась у нас группа из людей писательского звания и близких к книге, которая задумала заняться книжной торговлей. В то время торговля была еще свободной, и книжные магазины были, только продавались книги выше номинала; мы же хотели продавать по номиналу – вне конкуренции. Недолгое время так и было; но скоро рубль так покатился, что мы едва успевали догонять и перемарывать карандашом цену». Первым за дело взялся искусствовед П.П. Муратов. В магазине появился первоклассный библиографический отдел. Позже книги из него пришлось продать, чтобы заплатить налоги. В число пайщиков вошли Борис Зайцев и Николай Бердяев. Сбросились по 200 рублей, наладили печку. «…Строгого разделения труда не было: всем приходилось подметать пол, сидеть за кассой, благоустраивать витрины, покупать, продавать, расценивать, таскать ящики, вытирать пыль, протирать стекла и рассуждать с покупателями о достоинствах авторов и издательств». Иногда за прилавком стояли Ю. Виппер, А. Кизеветтер, В. Ходасевич. Подобный кооператив спас от нужды многих литераторов и ученых. К голоду и холоду Осоргин, один из основателей Книжной лавки писателей, относился с юмором. Он написал тоненькие брошюрки «Копчение академической селедки в самоварной трубе» («Цена на выбор — 1 фунт сливочного масла или 1 фунт сахару»), «Легчайший способ уехать за границу», «Как добыть дров».

Осоргин отмечает, что в Москве времен военного коммунизма кооператив писателей был чуть ли не единственным достойным книжным магазином. Заказы стали приходить в связи с оживлением общественной жизни, открытием рабочих клубов и театров. «При таких обширных операциях мы в нормальное время были бы, вероятно, богачами. Но нужно иметь в виду, что книги, выбрасываемые на рынок частными лицами, менявшими их на хлеб насущный, вообще потеряли всякую цену. И любопытно, что ниже всего ценилось то, что в обычное время разыскивалось, как книжная редкость… В высокой цене (сравнительно, конечно), были только энциклопедические и всякие другие словари, справочники, полные собрания классиков и книги по искусству». Особенного дохода Лавка не приносила, но стала центром общественной жизни. «Карандашные наши пометки цены гласили: сто рублей, тысяча рублей, миллион рублей книга, цены росли на 50-100% в день, – но на поверку это значило: фунт муки, пуд муки, щепотка муки.  И часто случалось, что вместо денег за книги мы так и брали мукой, мылом, маслом, сахарным песком. Были ли мы только купцами, барышниками? Нет, в этом нас не заподазривали. При иногда громадном обороте, мы все же редко могли жить только на лавочный доход, и каждый подрабатывал чем мог: лекциями, преподавательской деятельностью, немножко литературой – переводами, участием в худеньких частноиздательских сборниках. Вместе с тем, оставаясь среди книг, мы делали незаметное, но большое дело: охраняли и распределяли книгу и помогали людям, ликвидируя книжные запасы, спасать себя от голода». Лавка прекратила свое существование в 1922 году, ее задушили чудовищными налогами.