Енотовые шубы и мерзкая селедка: как писатели искали вдохновение на рынках

Писатель Анатолий Макаров, опровергая тезис о том, что русские не умеют торговать, заметил, что западных интеллектуалов в России «…поражало то, что в этой заснеженной стране торговля совершенно южная по темпераменту, по размаху. Только не тем торгуют, чем в Италии и Испании. Но дух был совершенно ярмарочный, рыночный». Продолжая «ярмарочную» тему, мы собрали пять свидетельств писателей о российских и советских рынках.

 

На рубеже XIX-XX века в окружении Н.Д. Телешова вращались Бунин, Андреев, Гиляровский, Горький, Вересаев. Николай Дмитриевич в 1890-1920-е гг. собирал в своем доме на Покровском бульваре поэтов и писателей. На основе еженедельных посиделок возник литературный кружок «Среда». Кроме того, Телешов в своих мемуарах создал цельный образ уходящего города. Перо Николая Дмитриевича коснулось и торговой Москвы. Он очень любил бродить по бесконечным лабиринтам торговых рядов, выходивших на Красную площадь до возведения ГУМа. Здание считалось древним и обветшавшим, но решение о его сносе откладывалось из года в год. 

«Это был центральный пункт всей московской торговли – как розничной, так и оптовой, где можно было купить все – от швейных ниток до жемчугов и бриллиантов, от стакана кваса до модного фрака или собольей шубы, от записной книжки до бархатных ковров и т. д. Бытовые условия тоже были своеобразные. Лавки не отапливались, и никакого освещения, кроме дневного, не допускалось из боязни пожара. Купцы сидели зимой в тяжелых енотовых шубах, подпоясанные для тепла кушаками, ходили то и дело греться в трактир и запирали на ночь свои лавки в ранние сумерки, так как никакого огня, даже спички зажечь не полагалась». Днем появлялись разносчики с едой, предлагали «сидельцам» и приказчикам из лавок толстые блины, горячую ветчину, баранину, гречневую кашу, белугу с хреном… И все это было горячо, все нарезывалось на блюдце, а вместо вилки прикладывалась оструганная щепочка. Через час разносчики проходили обратно и собирали каждый свои блюдца».

Чай пили прямо на морозе, кипяток разливали из огромных медных чайников. Торговый быт старой Москвы начали уничтожать еще в XIX веке, когда тесное пространство Китай-города обступили новые корпуса пассажей и модных магазинов. А потомки Телешова живут на Покровском бульваре до сих пор, что для центра Москвы является редким исключением.

Для западных и русских писателей поход на восточный базар всегда был скорее этнографическим погружением и внутренним переживанием, чем торговой операцией. Взращенный под северным небом человек попадал в калейдоскоп ярких пятен и запахов. Илья Ильф описывает свое впечатление от самаркандского базара. Сатирик побывал в Центральной Азии в середине 1920-х годов. Приход советской власти еще не отразился на сонных, залитых солнцем улочках. «Сегодня базарный день. Тонколицые горные таджики разгружают своих верблюдов, и по боковым уличкам, выбивая копытами непроницаемые пыльные завесы, движутся стада курдючных баранов. Внезапно воздух наполняется нестерпимой вонью. Это подул ветерок от лавочек, торгующих местным, похожим на головки шрапнелей мылом. Медные ряды оглушают звонким клепаньем молоточков: чеканят блюда, чайники и кумганы. Половину базара занимает торговля московскими, пестрейшими ситцами. В лавочках тесно. Кипы мануфактуры стоят корешками, как книги на библиотечных полках. Пробиться в эти ряды почти невозможно. Уж с прохладного рассвета они туго набиты покупателями». Все-таки не зря Остап Бендер в «Золотом теленке» отправляется именно в Среднюю Азию и даже продает незадачливому журналисту «Торжественный комплект», позволяющий в считанные минуты написать статью с азиатским орнаментом.

Известный немецкий эссеист и философ посетил Москву в конце 1926 – начале 1927 года и оставил любопытные дневниковые записи. Вальтер Беньямин влюбился в латвийскую актрису Асю Лацис и ради нее приехал в российскую столицу. Кроме того, мыслитель хотел своими глазами взглянуть на большевистский эксперимент. Беньямина поразила жизнь московской улицы. Церкви, покрытые снегом, выглядели пустыми и холодными, но в деревянных ларьках бойко торговали.

На Смоленском рынке философ заметил рождественские ряды с елочными игрушками и мишурой, скобяные лавки. Московские рынки показались Беньямину очень тесными. Без добычи он, впрочем, не ушел: «В одном ларьке я купил пошлую открытку, в другом – балалайку и бумажный домик».

Конечно, Беньямин не мог не заглянуть в гости к королю московской торговли, Сухаревскому рынку: «Двигаясь по многочисленным площадям и аллеям из ларьков, я понял, насколько эта господствующая здесь структура рынка и ярмарки определяет также значительные пространства московских улиц. Есть районы часовщиков и кварталы торговли готовой одеждой, центры электротехники и других технических средств, но есть и улицы, на которых нет ни одного магазина. Здесь, на рынке, выявляется архитектоническая функция товаров: рулоны ткани образуют пилястры и колонны, ботинки и валенки, подвешенные на шнурках рядком над прилавком, образуют крышу киоска, большие гармошки образуют стены, так сказать, мемноновы стены. Здесь, среди киосков, в которых торгуют игрушками, я наконец-то нашел себе елочную игрушку в виде самовара».

Беньямин удивился, что старинными иконами и портретами Ленина на Сухаревке торгуют в соседних рядах. Размах московской торговли напомнил ему итальянский Неаполь. Он внимательно разглядывает торговцев пирожками, видит, что в Москве идет на ура поджаренная колбаса, наблюдает за нелегальными уличными торговками, которые не могут заплатить за место. Несмотря на свершившийся в 1917 году переворот и ломку общественного строя, московские торговые заведения двадцатых по колориту не уступали своим дореволюционным предшественникам.

Читайте также: Красный товар и рыба «пылкого заморозу»: рынки дореволюционной Москвы

В 1922 году петербургской интеллигенции выдавали продуктовые пайки в Доме ученых на Миллионной улице. Каждую среду положенную долю снеди получали Шкловский, Пяст, Ходасевич, Тынянов, Томашевский. Владиславу Ходасевичу однажды «отгрузили» в заветном подвале сразу полпуда селедки. Мерзкую рыбу он не жаловал из-за вкуса и запаха, поэтому решил продать селедку на рынке возле Обводного канала. Среди продавцов Ходасевич увидел Анну Ахматову, беспомощно стоявшую перед таким же огромным мешком.

«Я уже собирался предложить ей торговать вместе, чтобы не скучно было, но тут подошел покупатель, за ним другой, третий – и я расторговался. Селедки мои оказались первоклассными. Чтобы не прикасаться к ним, я предлагал покупателям собственноручно их брать из мешка, – вспоминает писатель. – Еще со времен Книжной Лавки Писателей я усвоил себе золотое правило торговли, применяемое и в парижских магазинах: “Покупатель всегда прав”. Поэтому я не спорил, а предлагал недовольным тут же возвращать товар или обменивать, причем заметил, что только что забракованное одним приходилось как раз по душе другому. Впрочем, должен отметить и другое мое наблюдение: покупатели селедок несравненно сознательней и толковее, нежели покупатели книг», – резюмирует литератор. 

Воспоминания Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь» увидели свет в начале шестидесятых, на этой книге выросло целое поколение советской интеллигенции. Напечатать в те годы мемуары, столь прямо повествующие о начале XX века, было делом сложным и смелым одновременно. Эренбург вернулся из-за границы в середине 1920-х годов и увидел Москву в самом начале НЭПа, когда город пробуждался от спячки времен военного коммунизма.

«Брюхо было не только реабилитировано, но возвеличено. В кафе на углу Петровки и Столешникова меня рассмешила надпись: “Нас посещают дети кушать сливки”. Детей я не обнаружил, но посетителей было много, и казалось, они тучнели на глазах».

Размах торговли поражал. Знакомая машинистка Эренбурга перестала восторгаться Мейерхольдом и отправилась на Петровку торговать бюстгальтерами. На каждом углу пели песню «Купите бублички, горячи бублички». Новоявленные буржуа ворочали миллионами, но не могли откладывать деньги на черный день, потому что не были уверены в прочности новой власти.

«Социальное происхождение нэпманов было пестрым. Бывший помощник присяжного поверенного, прослуживший два года в Наркомюсте, вдруг начал торговать местами в спальных вагонах. Я знал поэта, который в 1921 году читал полуфутуристические стихи в “Домино”; теперь он перепродавал французскую парфюмерию и эстонский коньяк. Судили бывшего рабочего завода Гужона, участника гражданской войны, – он похитил вагон мануфактуры и попался случайно: напился в ресторане, разбил зеркало; на нем нашли восемь миллионов».

Маяковский стал писать рекламные стихи. Возрождались дореволюционные рестораны. Извозчики вновь обращались к потенциальным клиентам «Ваше сиятельство». В 1926 году Эренбург поселился в Проточном переулке, который находился недалеко от Смоленского рынка: «В домишках, розовых, абрикосовых, шоколадных, с вывесками частников, с выдранными звонками, с фикусами и поножовщиной, шла душная, звериная жизнь последних лет нэпа. Торговали все и всем, ругались, молились, хлестали водку и, мертвецки пьяные, валялись как трупы в подворотнях. Дворы были загажены. В подвалах ютились беспризорные. Милиционеры и агенты угрозыска заглядывали в переулок с опаской». Новая экономическая политика ушла, оставив стране пару блатных песенок и фельетоны «Гудка».