Миллионы и миллиарды: как Москва встречала НЭП

Политика военного коммунизма позволила большевикам в сжатые сроки сосредоточить в крупных городах запасы ресурсов и продовольствия, но в мирное время подобные методы для управления экономикой не годились. Страну захлестнула волна бандитизма, полыхали крестьянские восстания. Ленину пришлось пойти на некоторые послабления, и март 1921 года ознаменовался переходом к новой экономической политике. Летом того же года появились первые островки частной торговли, и уже в декабре лидер советского государства заметил с высокой трибуны:  «Эту политику мы проводим всерьез и надолго, но, конечно, как правильно уже замечено, не навсегда». 

Петроградские сатирические журналы невольно переиначили ленинские слова, напечатав стихи: «Что нам общая беда, голод или Волга? Мы хотя не навсегда, но зато надолго». Сначала свои дела провернули «мешочники», скопившие за время войны приличные запасы капитала и сырья, затем на сцену вышла публика покрупнее. Москва после либерализации экономической жизни быстро приходила в себя, услышав бухаринский клич «Обогащайтесь!».

Михаил Булгаков уверенно перечисляет приметы новой жизни в фельетоне «Торговый ренессанс», который был написан в январе 1922 года.  Первыми проснулись маленькие магазинчики, витрины вновь засияли огнями. «Зашевелились Кузнецкий, Петровка, Неглинный, Лубянка, Мясницкая, Тверская, Арбат. Магазины стали расти как грибы… Государственные, кооперативные, артельные, частные… За кондитерскими, которые первые повсюду загорелись огнями, пошли галантерейные, гастрономические, писчебумажные, шляпные, парикмахерские, книжные, технические и, наконец, огромные универсальные». Вывески прибивали прочно, на совесть. Видимо, надеялись на основательность и долговременный характер новой политики. На Петровке вновь открылись модные магазины, в них – бесконечные флаконы духов, галстуки, пестрые наряды. Потянуло свежей выпечкой, заработали многочисленные кондитерские. Огромная очередь осаждала бывшую булочную Филиппова на Тверской. Женщины на улицах торгуют пирожками, мальчишки предлагают папиросы и газеты. «В конце ноября “Известия” в первый раз вышли с объявлениями, и теперь ими пестрят страницы всех газет и торговых бюллетеней. А самолеты авиационной группы “Воздушный флот” уже сделали первый опыт разброски объявлений над Москвой, и теперь открыт прием объявлений “С аэроплана”», – деловито замечает Булгаков.

Шумел рынок на Тишинке и Охотный ряд. Сюда отправлялись копченые окорока, рыба, дичь, а прямо на месте нынешнего здания Государственной Думы стояли домишки, где торговали домашними заготовками. «Запах возле них стоял приторный и тухлый, рядом выстраивались бочки с солеными огурцами, арбузами и разных пород грибами, вроде крохотных рыжиков и голубоватых груздей, которых сейчас можно попробовать разве что у древней старушки в вымирающей северной деревне», – с наслаждением вспоминал С.М. Голицын. Еще не разогнали знаменитую Сухаревку. Здесь продавали разную мелочь, хрустальные побрякушки, вновь ставшие ценными меховые изделия. На Болотной площади по-прежнему продавали ягоды. Да, конкуренцию частникам пытались составить магазины Московского союза потребительских обществ, но там покупателям часто хамили, да и товар попадался несвежий. «А в частном вас встречали улыбками, и товары раскладывали так живописно, что залюбуешься», – добавляет Голицын.

По домам вновь стали носить молоко, во дворы заглядывали старьевщики, беспатентные торговки предлагали женские чулки возле Китайгородской стены. В городе появилось довольно большое число китайцев. Они держали дешевые прачечные, а заодно и опиумные притоны в районе Трубной площади. Предлагали свои услуги чистильщики обуви. Узкие тротуары заполнялись лоточниками, которые невольно продолжали традиции дореволюционной мелочной торговли. «Надсаживаясь, перекрикивая друг друга, торговцы предлагали свой товар, причем какой-то специфически неприятный — средство от дурного запаха во рту, от пота ног, от мозолей, от полового бессилия и т.п. Именно там Маяковский услышал и вставил в своего «Клопа» знаменитые «бюстгальтеры на меху», – вспоминал ученый А.Ч. Козаржевский. Из-за чудовищной инфляции страна привыкала к миллиардам и миллионам.

В марте 1922 года обед из двух блюд в Москве стоил 250 тысяч рублей,  за фунт масла просили 750 тысяч. Никита Окунев, скрупулезно фиксировавший ускользающую повседневность в дневнике, описывает свой поход в громаду «Мюра и Мерилиза», ставшую Мосторгом: «Нельзя сказать, что Мюр-Мерилиз возродился в старом объеме и виде, но что-то напоминает его. Самое помещение сохранилось в сравнительном порядке, обстановка тоже, конечно нет такой гибели товаров, разнообразия отделений, но барышень-продавщиц и барышень-покупательниц видимо-невидимо. Духами пахнет так же здорово, как и встарь…» Не столь богатый Никита Потапович купил своему крестнику набор деревянных яиц, и продавщица деловито поинтересовалась, сколько стоит покупка – 180 тысяч или 180 миллионов? В ответ на возмущение Окунева, что такая безделушка не может стоить 180 миллионов, девушка надменно заметила, что у них в магазине множество дорогих вещей, некоторые из которых тянут на сотни миллионов.

Эпоха не требовал переживаний и длительной рефлексии. В 1922 году в районе Каретного Ряда  комик А.Д. Кошевский открывает кабаре с симптоматичным названием «Не рыдай». Сюда заглядывали денежные «тузы»,  но для актеров владелец отвел специальный уголок, куда нэпманов не пускали. Художник Симов сделал кабаре похожим на русский трактир, сцену оформили в виде чайника, а сами посетители сидели за столами-«печками». Вновь принимали посетителей «Националь» и «Метрополь». «Пооткрывалось множество ресторанов: вот «Прага», там «Эрмитаж», дальше «Лиссабон», «Бар». Официанты были во фраках (я так и не понял, сшили ли фраки заново, или они сохранились в сундуках с дореволюционных времен). На каждом углу шумели пивные – с фокстротом, с русским хором, с цыганами, с балалайками, просто с мордобоем. Пили пиво и портвейн, чтобы поскорее охмелеть; закусывали горохом или воблой, кричали, пускали в ход кулаки», – вспоминал Илья Эренбург. 

Конкуренцию пивным составляли рабочие столовые и фургончики с мороженым. Даже пресловутая «Прага» стала образцовой столовой Моссельпрома, куда отправляются герои «Двенадцати стульев». Владимир Маяковский обеспечил заведению неплохую рекламу:

Образ нэпмана быстро стал стереотипным, он проникает в анекдоты, песенки, городской фольклор. В сатирических журналах предприниматель обязательно изображался жирным, красноватым, в украшениях: «Купчина – грешник старый, пудов двенадцать с тарой». Рабочий-коммунист М.Синько в 1926 году упрашивает Михаила Калинина «знать предел нэпу и не увлекаться нэпом бесконечно».  В произведении Михаила Зощенко «Горькая доля» возлюбленная нэпмана жалуется в письме подруге: «Наши дела ничего. Мы немножко работаем на валюте и немножко на картинах. Конечно, наши дела могли быть и лучше, но ты сама понимаешь, можно ли сейчас работать при большевиках. Большевиков я ненавижу всеми фибрами». В те же годы появляется хлесткая аббревиатура «краскуп», красный купец. Советская сатира двадцатых изображала предпринимателей довольно однобоко:  нэпманы теряли рассудок от быстрого обогащения, сорили деньгами, ужинали в дорогих ресторанах. Читаем про одного из героев Зощенко: «…при всем таком богатстве жил человек скучновато. Сидел на своем добре, смотрел на свою супругу и никуда не показывался. Боялся из дома выходить, в смысле кражи». В государственные сберкассы деньги никто не нес, поэтому хрустящую бумагу старались быстрее перевести в золото, драгоценности, антиквариат, иностранную валюту. На Ильинке возле здания биржи прятались темные личности, выискивавшие иностранцев и предлагавшие выгодный курс обмена. 

Новая экономическая политика помогла молодому государству стабилизировать валюту, наполнить бюджет, завязать контакты с иностранными предпринимателями. Исполинскими темпами восстанавливалось сельское хозяйство. Но быстрое накопление капитала, в чем-то отдаленно схожее с периодом 1990-х годов, породило резкие социальные контрасты.